Биографии
Клара ХАРТМАНН
Клара Хартманн (Klara Hartmann) родилась в мае 1930 года в Мишкольце на севере Венгрии, в семье крестьян. Она почти ничего не помнит своих родителей, которые умерли, когда она была маленькой.
Ее воспитал дядя, унтер-офицер, служивший в жандармерии в Генце. Когда в январе 1945 года Красная Армии подходила к Венгрии, ее дядя и тетя сбежали, бросив Клару.
Ее арестовали и увезли в тюрьму в Киев, где почти год допрашивали и пытали. Получив десять лет за шпионаж в пользу немцев, Клара попала на стройку в Воркуту, где она стала жертвой постоянных издевательств и притиснений со стороны советских уголовниц. Одним из самых тяжелых испытаний стало для нее полное одиночество: в лагере не было ни одного другого венгра.
Только в 1949 году, когда ее перевели в Степлаг в Казахстане, где содержались только политические заключенные и она попала в бригаду, состоявшую в основном из украинок, Клара узнала, что заключенные могут помогать и поддерживать друг друга.
Летом 1953 года, в Киеве, на пути в Венгрию Клара познакомилась со своим первым мужем, молодым венгерским крестьянином, как и она, недавно освобожденным. У нее не было семьи, поэтому они поселились в его деревне на северо-востоке Венгрии.
После развода Клара работала на разных стройках, ведь как бывшая заключенная она не могла пойти учиться. И только благодаря врачу, встреченному на одной из строек, ей удалось стать медсестрой и начать работать в клинике для душевнобольных.
Клара снова вышла замуж и, так как у нее не могло быть детей, она воспитала племянника своего мужа, оставшегося сиротой, и впоследствии стала бабушкой. «Для меня это было, как школа. Но очень горькая школа», – так говорит она в июне 2009 года о времени, проведенном в Гулаге.
Действо, война и арест
«Я точно не помню, потому что была совсем маленькой... Мои родители умерли, и меня воспитывали дядя и его семья. Он был офицером жандармерии в Гёнце. Там я и жила до 14 лет. Ходила в школу. Семья дяди привыкла... или, скорее, я к ним привыкла и привязалась.
Началась война. Они бежали… за границу. Они бежали из-за войны. А меня оставили в большой квартире. Чтобы квартира не стояла пустой, они еще поселили туда домработницу, мы с ней вместе остались в квартире.
Бои шли очень долго: русские отступали, немцы приходили. То наоборот… На нашей улице жили жандармы, там была казарма. Многие были уже на пенсии. Ходили слухи, что бои идут так долго, потому что жандармы защищают город. На самом деле, конечно, там никого не было: все пытались уехать. Но люди так говорили. И именно поэтому меня увели.
В конце концов, в город вошли румыны, а не русские или немцы. Они устроили целый цирк, уводили всех, кого могли.
А потом румыны, когда нас держали в Ракамазе, я думаю... оттуда уходил поезд... Но куда и как меня везут, я не знала. Я была девчонкой, мне было ужасно страшно, у меня было столько проблем, что я не замечала ничего, кроме своего страха…
Как происходил Ваш арест?
Ареста не было! В дом вошли солдаты с кем-то из мэрии. Меня забрали и увели.
Домработницу тоже увели?
Да.
Ее тоже…
Да. Но я ее больше не видела. Я больше никого не видела из тех, кого знала раньше.»
Допросы и пытки
« В тюрьме меня держали вместе с русскими. Поэтому мне не с кем было даже поговарить. В глубине души мне не удавалось поверить в то, что со мной происходит, понять, где я, что я тут делаю, что они сделают со мной. Спустя два или три месяца меня перевели в одиночку. И тут начались допросы, меня заставляли признаться, что я шпионка, и требовали сказать, на кого я работаю. Там был переводчик, солдат из Закарпатья, который хорошо говорил по-венгерски. Он говорил, что мне нужно признаться, потому что если это будет длиться долго, то я умру в тюрьме. Но я сказала ему: «Я не была шпионкой, я не знаю, что это...». Он настаивал, чтобы я призналась, и это мучение, это давление на меня продолжалось очень долго. Допросы шли и днем, и ночью, они не давали мне спать. В камере меня заставляли стоять весь день. А солдат подсматривал в глазок, чтобы я не ложилась, а гуляла по камере. В общем, они пытали меня, чтобы я как можно скорее сказала то, что они хотели услышать. Под конец я уже ничего не могла делать. Я была полностью опустошена, мне не давали ни есть, ни спать. Тогда я сказала, что я действительно шпионка, но мне еще нужно было подписать бумагу с признанием. Еще им нужно было, чтобы я сказала, где я всему научилась, в какой школе, кто были мои учителя… Но на это мне совершенно нечего было сказать, ведь я не была шпионкой, я и понятия не имела ни о чем таком. Они, по совету переводчика, сами написали все, что могли. Затем прошло несколько месяцев. И под Рождество меня вызвали в кабинет, чтобы я подписалась под приговором к десяти годам. Переводчик сказал мне, что я проведу десять лет в лагере, но что бояться не надо, все будет хорошо, может быть, мне даже удастся выжить и тогда через десять лет меня выпустят и я буду жить в России, мне дадут работу и жилье, и все пройдет. Я была почти рада…
Я не могу рассказать… как сказать… я не смогу описать все, что со мной случилось в этой тюрьме, потому что там было все: было и так, что меня помещали под кран и капли воды без остановки капали мне на голову. Меня пытали так и холодной водой, они называли это «бокс» ???. Я чуть не умерла от холода. А потом меня забирали оттуда и вели на допрос».
Насилие в лагере
«Там царило такое насилие среди заключенных! Это был смешанный лагерь. Русские женщины чувствовали, что сила на их стороне, что им всё позволено, и давали это понять другим. Если они хотели забрать мой хлеб, они ничего не говорили, просто брали его, и всё. И я ничего не могла сказать, потому что иначе они избили бы меня. Так всё и было.
- А какие ещё национальности там были?
Самые разные. Со всей Прибалтики: литовки, эстонки, даже финки... Украинок было очень много. Они были более дружелюбные, терпимые, любили знакомиться, но у них самих ничего не было.
Они были, как остальные. А вот русские получали, что хотели. Они ходили на кухню и возвращались с наполненными до краёв мисками. Если кухарка не хотела давать, они её били. Все их боялись. Они наполняли едой большие миски, возвращались в бараки и ели вдоволь.
А ещё они ходили туда, где режут хлеб, и приносили столько хлеба, сколько хотели.
Было большое различие.»
Жизнь в лагере
«Потом был построен завод в Балхаше. На самом деле это мы мало-помалу построили весь город. Там не было ни домов, ничего не было, просто пустыня. Сначала мы построили жилье, семейное жилье, вполне приличное, но в русском стиле.
Да, да. Обязанности каждой бригады были четко определены. Одни закладывали фундамент, другие занимались стенами или крышей и так далее… полами… всем.
Там было так много народу, что у каждого была своя собственная работа. И когда жилье было закончено, мы построили завод для обогащения урана, который привозили из Венгрии.
Примерно в 30-40 километрах от лагеря была шахта, где тоже добывали уран, и он тоже шел на завод…
Там был уран из Венгрии, я это знаю, потому что там были венгерские вагоны, на которых было написано “Hungaria” и “Pécs” или “Budapest”. Когда уран добывали из земли, его на тачках везли к этим вагонам, на которых привозили уран и издалека. Так я узнала, что они из Венгрии.
Это было очень странное ощущение, потому что поезда были венгерские. Эти поезда для меня были Венгрией… И это было все-таки тяжело, порой ужасно, но все-таки в некотором смысле я чувствовала… или точнее сейчас чувствую, оглядываясь назад, что в лагере я пережила много разных вещей, которые были очень важными в моей жизни, которые, возможно, были необходимым опытом… я даже не знаю… Это было как школа… но очень горькая школа…
Там в лагере, где были только политзаключенные, все уважали друг друга, помогали и поддерживали. Украинки получали посылки из дома и делились со всеми, даже если там было немного, иногда совсем маленький кусочек. Начальница бригады… она тоже была украинка. Она тоже всегда получала посылки из дома и делилась со всеми… Это было очень хорошо, чувство собственного достоинства… мы помогали друг другу и неважно было, кто ты – литовка, латышка или еще кто… мы все дружили и чувствовали, что мы вместе».
Возвращение домой
«Проблема в том, что нас было 30 женщин среди 2500 мужчин. Только представьте себе: как спокойно ходить среди всех этих мужчин… мы не рисковали выходить, было страшно. Все женщины были немолоды, моего возраста было человек двадцать, остальные старше. Когда я переступала порог, мужчины были уже там, стояли снаружи, выстроившись в очередь, хотели познакомиться. Они не были грубыми, но мы все равно боялись, потому что… и оттуда нас, женщин, привезли в Киев, в большое пустое здание, принадлежавшее больнице.
Через несколько дней больных заключенных поселили в другое пустое здание напротив нашего. В большинстве своем эти мужчины страдали от легочных заболеваний. Это было все-таки лучше: мы жили раздельно, у каждой группы был свой двор, окруженный колючей проволокой, через которую мы могли разговаривать. Это уже было поинтереснее : «Откуда ты приехала? А ты откуда? Что собираешься делать?»
Клеймо депортации
«Мне тоже было лучше. Но тоска по родине не проходила. Это ужасно: жить вдали, посреди пустыни. Смотришь на воздух, он вибрирует из-за жары, как в раскаленной печке, и думаешь: “Моя родина - где-то там, в той стороне”. Мне так хотелось вернуться домой, хотя я знала, что у меня никого не осталось, вся семья уехала. Если бы я вернулась, к кому бы я пошла, раз у меня никого не было?
У Вас не было ни братьев, ни сестер?
Нет. У меня не было.... Да я ничего не знаю! Вся моя семейная история такая, я не знаю ничего: кто, что, как. Мне сказали только, что они умерли… а потом я нашла двоюродного брата, он еще жив сейчас. Они живут в Кале. Он был единственным человеком, который, как я ощущала, был частью моей семьи. И никого больше. Он тоже был одиноким. Мне действительно не удалось найти никого, кто был бы мне ближе. Мои приемные родители вернулись домой, но его посадили в тюрьму, где он и умер, а она сошла с ума. Так что вся семья развалилась.
Я вернулась. Я старалась не привлекать к себе внимания, потому что, когда мы вернулись, нас всех считали врагами родины, изменниками. Даже те, кто знал, почти не говорил с нами об этом, из страха задать не тот вопрос или узнать что-то, чего знать не надо. И все это потихоньку стерлось. Эти 9 лет немало всего стерли…
Итак, это продлилось 9 лет…
Да… Эти 9 лет многое стерли во мне самой. В конце концов, у меня появилось ощущение, что я пришла из неоткуда. Честно говоря, когда нас посадили в поезд, чтобы ехать назад, я боялась. “Куда мне идти? Что со мной будет?”. Я ведь ничего не знала о Венгрии, о том, что здесь происходит, какова ситуация. Мы ничего не знали. По крайней мере, я.»