Темы
Жизнь ПОСЛЕ ГУЛАГА
Иногда возвращение из лагерей и спецпоселений происходит сразу после окончания войны, но основная волна амнистий и освобождений приходится на период между смертью Сталина и началом 1960-х гг.
После долгого пути бывшие депортированные попадают в родную и в то же время незнакомую страну, в которой поменялся политический режим, а порой и границы (прибалтийские республики, Польша, Западная Украина). Война и репрессии унесли кого-то из их родных, а те, кто уцелел, живет, как и все общество, в условиях пристального контроля над прошлым.
Вернувшиеся из депортации и их семьи прибегают к одной и той же стратегии: они скрывают и замалчивают следы опасного прошлого, пытаясь защитить близких и реконструировать жизнь в обществе, полном принуждений и ограничений.
Молчание, на которое обрекает их эта стратегия, накладывает отпечаток на воспоминания о возвращении и реинтеграции, заставляя звучать тему одиночества и изоляции, усиленные разлукой с товарищами по депортации.
Несмотря на все усилия, стигмат "позорного" прошлого приводит к тому, что поиски жилья, работы, возможностей для учебы и вступления в общественные организации оказываются для большинства бывших депортированных сопряжены с множеством разочарований и опасностей.
Лишь в конце 1980-х гг., по мере ослабления политического контроля, в общественной сфере и внутри семей начинают пробиваться на поверхность рассказы и воспоминания.
Ирина Тарнавская о своем возвращении
В этом отрывке Ирина Тарнавская рассказывает о трудностях, с которыми она столкнулась после возвращения на Украину.
Марите Контримайте хранит молчание
Марите Контримайте не рассказывала о своем прошлом: «А зачем? Ничего такого там не произошло исключительного». Однако в 1987 г. она впервые решила о нем поведать.
Ярослав Погарский про свое исключение из школьного коллектива
“Я так з 5-го класса у чужих людей и рос. Но что характерно, меня не принимали ни в пионеры, ни в комсомол, никуда. А вы представляете, как это обидно? Вот, допустим, класс собирается, классное собрание, комсомольское. “Погарский уходит. Ты освобождаешься”. Класс сегодня идет собирать лекарственные растения. “Погарский, не идёшь”. Класс сегодня идет убирать территорию вот этой улицы. “Погарский, не идешь. Это комсомольцы только”. Вы знаете, какой тяжелый осадок у тебя на душе остается? Отец говорил, я еще по сей день помню: “Славцю, поки є можливість, т. е. пока есть возможность, учись. Перед нами все двери закрыты, запомни. А знания за плечами не носить. Но пока есть возможность – учись”. А то, что меня не принимали ни на какие собрания, мероприятия, оно, естественно, наложило свой отпечаток на характер. Я стал избегать. Если собирается какой-то большой коллектив, я стараюсь не подходить и не вмешиваться. Знаю, что это не для меня. Это очень тяжело. На детский характер это влияло. И сейчас влияет”.
Клара Хартманн: клеймо депортации
«Мне тоже было лучше. Но тоска по родине не проходила. Это ужасно: жить вдали, посреди пустыни. Смотришь на воздух, он вибрирует из-за жары, как в раскаленной печке, и думаешь: “Моя родина - где-то там, в той стороне”. Мне так хотелось вернуться домой, хотя я знала, что у меня никого не осталось, вся семья уехала. Если бы я вернулась, к кому бы я пошла, раз у меня никого не было?
У Вас не было ни братьев, ни сестер?
Нет. У меня не было.... Да я ничего не знаю! Вся моя семейная история такая, я не знаю ничего: кто, что, как. Мне сказали только, что они умерли… а потом я нашла двоюродного брата, он еще жив сейчас. Они живут в Кале. Он был единственным человеком, который, как я ощущала, был частью моей семьи. И никого больше. Он тоже был одиноким. Мне действительно не удалось найти никого, кто был бы мне ближе. Мои приемные родители вернулись домой, но его посадили в тюрьму, где он и умер, а она сошла с ума. Так что вся семья развалилась.
Я вернулась. Я старалась не привлекать к себе внимания, потому что, когда мы вернулись, нас всех считали врагами родины, изменниками. Даже те, кто знал, почти не говорил с нами об этом, из страха задать не тот вопрос или узнать что-то, чего знать не надо. И все это потихоньку стерлось. Эти 9 лет немало всего стерли…
Итак, это продлилось 9 лет…
Да… Эти 9 лет многое стерли во мне самой. В конце концов, у меня появилось ощущение, что я пришла из неоткуда. Честно говоря, когда нас посадили в поезд, чтобы ехать назад, я боялась. “Куда мне идти? Что со мной будет?”. Я ведь ничего не знала о Венгрии, о том, что здесь происходит, какова ситуация. Мы ничего не знали. По крайней мере, я.»
Антанас Сейкалис: Трудности после возвращения
« Мучился я долго, пока устроился, очень. Я без прописки, тогда еще была прописка, вы знаете, когда не прописан, нельзя жить. Целый год прожил в туалете. Но не действовал туалет конечно, ну там. Моя раскладушка была там, и столик в туалете. И надо было платить за этот туалет. В общем, выгоняли меня с работы на работу, я работал два месяца, месяц поработаю, как только КГБ уже узнают, и все - увольняют этого человека. Особенно, чтоб я не мог работать с молодежью. У них было это уже... как только молодежная организация, допустим, техникум где-нибудь, и все ... Освободить этого негодяя, и все ! »
Дискриминация в отношении бывших депортированных
Вернувшись из Сибири, дочери "врага народа" Aустра Залцмане и ее старшая сестра неоднократно сталкивались с притеснениями, связанными с их происхождением. При поступлении в университет или новую работу им приходилось писать автобиографию, что иногда приводило к отказу. Постепенно они научились скрывать свое семейное происхождение.
Aустра не захотела отречься от памяти отца и не смогла вступить в комсомол.